…Дни жизни, дни, которые пройдут и не вернутся, и ты это по-особенному чувствуешь, вспоминаешь слова духовного отца, что они уходят как пар, и впервые ощущаешь это кожей. Каждому ли даётся прожить такой период?
Это дни, когда точно знаешь, что тебе нечего сказать. И не просто нечего — не нужно. Словно закрыта дверь. Ты давно не закрывал дверь в себя. И она захлопнулась сама.
«Пустота? В душе пусто?» — разливается паника.
Нет. Просто нужен очень важный опыт.
Перестать писать и говорить.
Слушать? Читать? Да, но не пустое. А то, что испытано временем. А главное — то, что Сам Бог посылает прямо в руки, услышав твои настойчивые просьбы направить, вразумить, объяснить, что с тобой происходит.
И вот я в храме — в такое время, в которое большинству братий и сестёр в храме быть невозможно. В моих руках книги — Октоих, Минея, Апостол. И становится ясно, что другого сейчас не нужно. А это — напротив, необходимо, как хлеб.
Сколько раз за долгие годы приходилось вставать на клирос одной! Сколько раз оказывалось, что в храме никто больше и не знает, какие следует открывать книги, что и как читать. И в деревенской церкви, где бабушки знают чин панихиды наизусть, вот только впервые слышат про Литургию. И на приходе далеко от России, где все пришедшие стоят на службе в первый раз в жизни. Ответственность. Причём ответственность не просто нести послушание, но чтобы всё совершалось силой Божией. «Не мешать». Как говорил приснопоминаемый схиархимандрит Захария, духовник Оптиной: не надо пытаться своей силой делать Божие, никому это не нужно. Молиться надо, просить, чтобы Господь Своей силой совершал…
Вот они, ставшие родными богослужебные книги. Псаломщик, или по-старинному «дьячок», из меня был всегда неважный: я увлекалась тем, что читала вслух. Строки стихир, канонов я то произносила со слезами на глазах, то останавливала чтение, хоть и на секунды: настолько поражала меня мысль церковного поэта. Хотелось перечитать, и я спешно искала закладку, чтоб вновь открыть после службы. Для «профессионала», наверное, рутиной было бы открыть утреннюю стихиру. А я замирала, словно в лицо бил свежий ветер: «Ученицы на делание обратишася, и паки корабли и мрежи, и лова нигдеже. Но Ты, Спасе, явився яко Владыка всех, одесную мрежи повелеваеши воврещи, и бысть слово дело вскоре…» Это стремительное, даже какое-то совсем современное «и корабли и мрежи и лова нигдеже» разворачивало перед глазами картину моря — обязательно под пасмурным небом, неряшливые рваные волны и серая пустота в сердцах осиротевших учеников Христовых за минуту до величайшей Радости: сейчас, сейчас они поймут, Кто ждёт их на берегу!
А скорбные дни Страстной Седмицы? В наши дни мы настолько привыкли отказывать друг другу в выражении боли и скорби, что и о Самой Матери Божией дерзают сказать, что-де Ей пристало в эти дни лишь безмолвие. В ужасе прочла как-то слова одного автора, что Пречистая стояла у креста «без всякой скорби и прочей женской истерики». Скорбь — истерика? А как же Господь, плачущий над кончиной Лазаря? «Прослезив яко человек щедре, воскресил еси яко Бог сущаго во гробе» — Сам Христос скорбит об умершем друге, Он, Владыка жизни, который Сам вот-вот уже воскресит его! А как же те строки, которые каждый слышит раз в год с болью в сердце, когда нет уже даже слёз, — Канон о распятии Господнем и на Плач Богородицы?
«Обешена яко виде на Кресте Сына и Господа, Дева Чистая, терзающися вопияше горце, со другими женами стенящи глаголаше: Вижу Тя ныне, возлюбленное Мое Чадо и любимое, на Кресте висяща, и уязвляюся горце сердцем…»
«Приимши Его с плачем Мати Неикусомужняя, положи на колену, молящи Его со слезама, и облобызающи, горце рыдающи и восклицающи…»
И кто достоин, кто смеет прочесть (и кто имеет силы прочесть) слова, что слышит автор Канона из уст Всепречистой в эти страшные минуты?
«Своего Агнца Агница зряши, к заколению влекома, последоваше Мария простертыми власы со инеми женами, сия вопиющи: камо идеши Чадо, чесо ради скорое течение совершаеши? еда другий брак паки есть в Кане, и тамо ныне тщишися, да от воды им вино сотвориши? иду ли с Тобою, Чадо, или паче пожду Тебе? даждь Ми слово, Слове, не молча мимоиди Мене, чисту соблюдый Мя: Ты бо есть Сын и Бог Мой».
И ведь знаешь, что, по Преданию, первой Господь утешил вестью о Своём Воскресении Всепречистую Свою Матерь. Но дрожат руки, переворачивающие страницы, и смотришь, чтобы на пожелтевшие старые листы не капали слёзы. Некстати вспоминаешь разворот старого деревенского Требника, текст водосвятного молебна, — страницы многократно залиты святой водой, прихожане смеются, подставляя руки под брызги с кропила… А тут — страшное время. Но Господь воскреснет и прогонит страх.
Вот и Пасха. Открывать книги в этот день можешь только с одной мыслью: не верится. Ещё не верится. Вот уже суета в церковных стенах, последние приготовления, поставлен посреди храма аналой для чтения Апостола, и нужно уже идти и начинать. И совсем скоро в храме будет темно, а потом — снова свет, и свет совсем новый, и счастливые возгласы «Христос воскресе!», и особенно будут ощущаться слова из канона о том, как мы идём «весёлыми ногами» — именно так, именно так! Но вначале — не веришь. Юный апостол Фома понимающе смотрит на тебя с красиво выписанного образа.
И вот уже полнокровно текут дни Пасхи Красной, бережно ставится на полку и едва ли не тут же вновь берётся том Цветной Триоди. До отдания. До Вознесения. Ты возносишься от нас, Господи? Да, мы слышим от Тебя об Утешителе, вот же, читаю внимательно, читаю и верю, но — как же мы без Тебя? «Что стоите и смотрите на небо?» — удивлённо обращаются к апостолам Ангелы в сороковой день по Воскресении. А ты — понимаешь. Мы всего лишь люди, не ангелы, мы ещё стоим и смотрим. Жадно ловишь каждое слово церковного чтения, и вот оно, дающее упование, завершающее кондак великого дня: «Аз есмь с вами и никтоже на вы». Господи, Господь мой, благодарю Тебя!
А скоро день, когда родится Церковь. И вновь откроются книги, и вновь Господь будет «творить всё новое». С апостолами. С миром. Со мной лично. А пока я всё-таки нет-нет да смотрю на небо. Бестолковая я для ангелов.
На последней службе, где разрешено присутствовать только священнику и его семье, вновь на клиросе кроме меня — никого. Братья и сёстры где-то там — «по другую сторону» экрана, с которого транслируется наше богослужение. А в храме — пусто. Как в рассказе, который я читала давным-давно о пустом храме, где батюшка так и возглашал: «Мир ти, дьячок!» (Серафимов день. Иеродиакон Никон (Муртазов))
Вместо алтарника, которому давно доверено это послушание, Апостол сегодня читаю я. И возглас священника в этот раз немного «неуставной»: «Мир ти, чтущей!»
Я едва не забываю ответить «И духови твоему». Настолько вдруг поражает это слово.
Чтущая. Словно названо наконец моё послушание от Бога в этой жизни: чтущая. Какое непростое слово. Ведь чтущий — тот, кто читает. Тот, кто читал сейчас «божественную книгу» (как чудесно называли в старину все книги о Боге!) Чтущий — и тот, кто чтит Бога.
Чтущая. Не говорящая скучную отсебятину, не пишущая банальности. Чтущая.
Остаётся только настоящее. И так важно, что оно, оказывается, есть. Есть Бог, а значит — есть и ты. Просто потому, что, как нередко слышится с клироса, «в Немже вся живут и движутся».
Юлия КУЛАКОВА, г. Нью-Дели
29.07.2020