Дед Иосиф отошел в мир иной на исходе холодной зимы 1965 года. Бурные события начала ХХ века, на которые пришлась молодость моего деда, напомнили о себе через полвека. И самое страшаное из них - немецкая газовая атака под Барановичами в Первую мировую, от которой дед страдал почти все жизнь и кашлял кровью. Минские врачи из Железнодорожной больницы, куда попал на лечение дед, сочувственно сказали: “Если бы на пару годков раньше привезли - вырезали бы мы одно легкое, поврежденное метастазами рака, и Ваш дед протянул еще пару лет с Божьей помощью. А так...!”. Поздно - такой был страшный приговор. Жизненные силы деда сгорели за несколько дней и он умер в пятницу, 5 февраля1965 года.
Мне было только четыре года, но я хорошо помню тот черно-белый февральский день. Он запечатлелся в моей памяти на всю жизнь, как на старой фотопленке. В день похорон дул холодный ветер, пробирающий до костей, изморозь и поземка. Маленькие, как пшено, крупинки льда под ветром кололи мне лицо и белыми змеями вертелись по промерзшему серому шоссе, ведущему от Фаниполя к старому Вязынскому кладбищу. Казалось, будто весь мир, заиндевевший в бело-дымчатом зимнем саване, перевернулся и рухнул в непроглядную ледяную бездну небытия. Вот и старое Вязынское кладбище. Тяжелый сосновый гроб, обитый красным ситцем, везли на машине, обустроенной на кузове открытой будкой. На этой машине обходчики железной дороги каждый день и в дождь, и в снег осматривали пути, проложенные возле Фаниполя из Бреста на Москву еще в XIX веке. Несмотря на промозглую погоду, в последний путь моего деда пришли проводить не только родные и многочисленные соседи, но и друзья-железнодорожники. Дед за всю свою жизнь прошел может ни одну тысячу колометров от станции Фаниполь вдоль железной дороги в сторону Минска и Койданова, ежедневно осматривая каждый сантиметр железнодорожного полотна. Этот отрезок длинною в семь километров имел строго официальное название: шестой околоток первой минской дистанции пути. И дед, как свои пять пальцев, знал каждую шпалу и каждый костыль на этих семи километрах железной дороги. Знал он и старое кладбище, уснувшее под старыми кленами у холма-фундамета древней часовни и расположенное между железной дорогой и шоссе. Тут как раз возле кладбища и началась его жизнь в хате Сурмачевских, которых русские чиновники в начале XIX века записывали в императорские ревизские книги не иначе как Соромачинских, которые “бавились рольнитствем”, т.е. – занимальсь сельским хозяйством. И детство его прошло во дворе, имевшем дивное местное название Акалёна. Никто и не помнит того названия сейчас. А оно легко расшифрововается – тут проходила дорога из Койданово на Минск и двор стоял как раз у верстового столба – “У колонны”. А рядом, в десятке метров от хаты, вечным сном спали многие наши родственики, убаюканные дождем, ветром и молитвами родных под священными сводами крон столетних деревьев. В первые годы ХХ века мой дед убегал из воскресной школы на конюшню к пану Богдашевскому, потому что любовь к лошадям горела в его дуще сильнее, чем любовь к наукам. Потом была война, и еще война, и вновь война. Где-то между войнами зародилась его любовь и семья. Детскую мечту о своих лошадях сталинские соколы выклевали полностью из души в 1930-х и ежедневное бытие заполнила любимая работа - железная дорога. И вот в феврале 1965 года как по Божьему промыслу, дивным образом в этом сакральном месте между двух дорог соединились рождение, жизнь и смерть моего деда.
Смерть самого близкого человека сильно потрясла моего папу Вацлава. Он все не верил в то, что случилось. Потом, когда я уже повзрослел, папа мне рассказал свои переживания в тот страшный черно-белый день. Ему казалось, что все вокруг происходило словно не с ним. Красный, как кровь, гроб .... ледяное, белое, словно саван, кладбище с черной паутиной старых деревьев... большое застолье ... сизый дым махорки, как тучи у потолка и гул голосов, как сквозь вату ... Под вечер папа забылся в тяжелом сне. Ночью, как в бреду от невыносимой душевной боли, он вскочил, разбил большое зеркало шкафа в коридоре. Кто-то забыл занавесить его тканью по старому обычаю. Глубоко полоснул стеклом руку и весь в крови выбежал неодетый в ночную стужу. В снегу под утро его заплаканного нашел сосед.
Ежегодно, когда я увижу в феврале белую крупу поземки на дороге, она змейками несет мои мысли вновь и вновь к моему деду Иосифу ...
Казалось на этом все. Конец. Жизнь закончилась. Дальше только тьма небытия… Ответ на этот вопрос пришел сам собой далеко от старого Вязынского кладбища. Почти через пятьдесят лет. Казалось, такой простой ответ, а за ним пришлось ехать за тысячи километров аж во Францию.
По счастью, я гуляю по самому красивом городу мира чаще всего один и именно в феврале. Так спокойно. Людей совсем мало, да и то, только одинокие китайские туристы с неистовством фотографируют зимний моросящий дождь со второго этажа красного экскурсионного автобуса. Можно замедлить шаги и, остановившись возле каменных перил, посмотреть на холодные серебристые волны Сены, по которым неспешно плывет длинный прогулочный катер, грустный в своем одиночестве нескольких туристов на палубе. На берегу Сены букинисты закрыли свои небольшие прилавки и они смотрятся железными сундуками, блестящими от капель дождя и полными антикварных сокровищ. Или вот старая знакомая цыганка. Она ежегодно согнувшись в три погибели с дрожащей сухонькой ладонью просит милостыню возле Лувра. И я никак не могу ее сфотографировать. Увидев фотоаппарат, старуха тут же отвернувшись молниеносно ускальзает за угол, как лисичка в нору. На этот раз я не вышел на охоту за интересными кадрами со сваим Кэноном, иду в монастырь Клюни. Сам монастырь, очивидец парижского средневековья, находится на правом берегу Сены, в так называемом Латинском квартале. По дороге захожу на остров Сите, чтобы послушать приглущенный величавый голос колоколов Нотр-Дама, которые зовут немногочисленных верующих, в большинстве своем выходцев из Африки, на Вечернюю молитву. Маленькая хрупкая старушка у собора крошит белый утренний "багет" и кормит стаю голубей. Пестрых предвестников мира было так много, что старую парижанку можно было и не заметить сквозь дрожание тысячи крыльев. Я двинулся через мост в узкое ущелье улиц с многочисленными маленькими магазинчиками, где в большинстве своем хозяевами себя чувствовали арабы и итальянцы. Сам средневековый монастырь Клюни можно было и не заметить, такой он был игрушечный и маленький, что казалось прятался среди имперских серых зданий, словно котенок в большом городе. Посетителей в монастырском музее не было, что порадовало меня. Конечно, все туристы ушли в Лувр с надеждой разгадать тайну улыбки Джоконды. Мало кто будет углубляться среди "праздника, который всегда с тобой" в уединенные волны средневековья с почти неподвижной аскетичностью и с жуткими кострами инквизиции. Но чем дальше я иду по залам и кельям бывшего монастыря, тем больше в моем сознании разрушаются мифы о грусной жизни суровых галлов, которые уничтожили пресыщенный мир Римской империи. Такие тонкие кружева в сказочном орнаменте каменных капителей могли сделать только искусные мастера, которые любили жизнь, мечтали о вечном, черпали вдохновение в древних преданиях. Вот там, среди деревянных скульптур многочисленных Мадонн с изящными ликами и взглядом чуть прищуренных "кранаховских" миндалевидных очей я увидел тайну вечной жизни.
Это была скульптурная композиция Святое Семейство. В православной традиции эта иконография известна как “Богородица Трех Радостей”. На иконах, которые приходили ко мне на реставрацию, легко узнавалась интерпритация известной картины итальянского великого мастера Рафаэля – Мадонна Делла Седиа (Мадонна в кресле). Оригинал этой картины находится во Флоренции и сама композиция вписана в круг – тондо. Впервые я этот сюжет увидел на полесской иконе 19 века, милой и душевной в своей наивности. Иконография была вписана в прямоугольник, а углы местный мастер заполнил фантастическими букетами роз. В пропорции к фигурам такие огромные яркие цветы могли быть, по замыслу иконописца, только райскими. Немного позже попалась икона середины 19 века под серебрянным окладом. Это уже было крепкое академическое питерское письмо и композиция была дополнена Святым Иосифом, который в почтительном поклоне склонился за Богородицей, обнимающей Младенца Исуса. А тут в Париже за стеклом музейной витрины разворачивалось священнодействие в объемном исполнении – в скульптурной композиции. Богородица, оторвавшись от книги, с умилением наблюдает, как Святой Иосиф играет с Богомладенцем. Неожиданно для себя я по новому взглянул на этот вечный сюжет продолжения жизни. Передо мной предстал дедушка в летах, с весельем внимающий играм своего маленького внука. Младенец с удовольствием и с улыбкой на устах играет кудрями косматой бороды старика. Кажется такой простой жест, такие простые чувства. Как художник, казалось выхолощеного в чувствах средневековья, поймал этот пронзительный жест, полный сакральной тайны жизни. Тут в мою голову и пришел ответ - если внук играет кудрями бороды дедушки - жизнь продолжается.
Она вечна ...
Игорь СУРМАЧЕВСКИЙ
Рассказать друзьям:
Друзья!
Наш портал — не коммерческий, а духовно-просветительский проект. Мы стремимся сеять разумное, доброе, вечное в мире, где немало скорбей и проблем. Далеко не все из них можно решить с помощью денег. Порой спасает слово, порой книга, вовремя полученная информация. Устное или печатное слово способно нежданно тронуть до глубины души, перевернуть всю жизнь и заставить поверить в Бога, может возродить и укрепить веру, найти для себя смысл жизни. И всё — благодаря опыту других людей, которые искусно описали то, что пережили и поняли сами.
Если Вам по душе то, что мы делаем, — поддержите нас! Помогите сохранить в мировом интернет-пространстве два по-своему уникальных православных сайта. И помолитесь за упокой души основателя портала — раба Божия Андрея.